Скрестив ноги, вспоминаю любовь
С чашкой чая в руках.

Очень хочется совсем не врать. Поэтому все истории здесь будут вымышленными.

Луазо.

Vento di mar

Traze'me um cretcheu

Ness detardinha

Di ceu nublado

Um tchuva d'amor

Pode faze flori um coracão

Queimode di paixão

Na patamar

Dum vida singela

'm encontra

Dona Felicidade

Cesaria Evora

Говядина с кус-кусом.
 «Любимое блюдо в Алжире», - написано на упаковке.
«Интересно, насколько это похоже на настоящий кус-кус, - подумала я, заказывая «готовое блюдо» в приложении по доставке за 15 минут.

 Котлета с курицей была бы менее рискованным вариантом – ее часто просит мой сын. Но на этот раз любопытство взыграло.

Питер. Кирочная. Чернышевская. «Андалузия». Не без труда вспомнила я название. Это такое кафе. Туда ходят наши студенты-алжирцы и едят тот самый кус-кус. «Как у мамы», - они говорят. Не удивительно, заведение тоже алжирское. Оказалось, их много в городе. Заведений, где хозяин алжирец. Большая порция. Крупа вперемешку с картофелем и черносливом. Картофель-то тут причем? Тоже овощ, ответят алжирцы. На мой вкус, очень жирно. Но студенты - в восторге.
«Моя кожа, - он трет кожу несколько раз, у запястья, - она такая смуглая, потому что бабушка была очень смуглой.»
«А что значит твое имя?» - спрашиваю я.
«Сатисфакция, - произносит он по-французски и поясняет: - По-берберски, это удо-вле-тво-ре-ние».
«Я не араб. Я бербер», - он подчеркивает это, как что-то принципиально важное.
Рэ-да.
 Я работаю на курсах полгода. Запомнила его сразу, в первый день, как пришла в офис. Он бежал в белом худи с золотой надписью слева-справа от молнии, с белоснежной яркой улыбкой на красивом смуглом лице, по коридору. Смеясь. Перешучиваясь с кем-то из группы. Выше всех. Белозубый красавец.
«Мажор», - почему-то он напомнил мне парня из сериала «Беверли-хиллз» или что-то с Рублевки. Золотая молодежь, одним словом.
Рэ-да.
Очень веселый. Очень вежливый. Импозантный. С манерами. Обвораживающе прекрасен.
«А у тебя кожа совсем белая», - он коснулся моей руки.
«Еще бы», - про себя подумала я. И внутри улыбнулась. Это было так мило. Такой милый флирт.
- Что там написано? – он показывает в окно.
 - Там, на доме, на вывеске?
- Да. «Защита в суде». Да?
- Да, - смеюсь я.- Защита в суде.
- Ох, - он становится обеспокоенным.
- Что такое?
- Наши преподаватели пришли сюда пообедать. Это нехорошо. Лучше им нас не видеть.
- Они в другом зале, - я оглядываюсь: вижу пару коллег, уплетающих алжирские ланчи. Они полностью поглощены. – И им нет до нас дела.
Они, и правда, заняты только едой, так же, как и студенты за соседним столом из его группы. Это смешно: нам не хочется, чтобы нас видели, и мы пришли в место, где шансы нас увидеть вдвоем больше всех остальных – излюбленное кафе офиса.
Все, меж тем, расходятся, удивительным образом не обращая на нас никакого внимания, словно мы закрыты стеной. Учительница и студент сидят вместе, и никто их не заметил. Забавно.
- Пойдем? – он одергивает рукава свитера, закрывая смуглую кожу.
- Я еще не доела. Но могу взять с собой. Это очень большая порция, - я смеюсь.
- Все пропахнет кус-кусом, учти, - он смеется в ответ.
 И дразнит меня за мою бережливость в маршрутке. Мы смеемся не переставая, так, что коробка утыкается в спинку сиденья и грозит извергнуть кус-кус. Заливаемся пуще прежнего. Это очень веселый день. Он приехал со своей «миссией», чинить какой-то корабль, а мы учим их русскому. Мы - филологи. Я так долго искала контракт, этот был просто «козырным», и не всякого еще брали – военные. РКИ - закрытая каста, узкий рынок, много желающих, но – я все же попала.
 Первый день был очень торжественным. Нас собрали в огромном зале гостиницы, где расквартировали студентов. Был посол, переводчик и флаги. Весь состав в парадной морской форме. Смуглые, в белом с золотом. В кителях и фуражках. Целых сто человек. От такой красоты можно запросто упасть в обморок. На мое огромное счастье, представление было в моем же районе, вот буквально – дойти пешком. Удивительное совпадение. Там еще и свадьбу играли. Параллельно. Напротив ЗАГС. Я там замуж выходила сама. Развелась два года назад. В том же ЗАГСе, напротив гостиницы. Десять лет хорошего брака.
- Все же мне жаль, визитеров этой маршрутки, - он указывает на мою коробку с едой, которая, в подтверждение его мрачных прогнозов, в тепле, начинает источать аромат. Мы снова взрываемся от хохота.
 Удобно, что его гостиница совсем рядом с моим домом. Можно ехать вместе в маршрутке. Вообще всех студентов возит автобус, служебный. Как-то раз одна наша преподавательница, живущая еще ближе, чем я, к гостинице, решила сэкономить и поехать со студентами вместе. Что же был за скандал! К тому же нас перепутали, и досталось сначала мне, как «живущей поблизости». Настоящий допрос от директора – завитой полноватой персоны. «Мне сказали, - многозначительно подчеркнула она (то есть кто-то услужливо «сообщил»? интересно…), что там ехал преподаватель. Живущий поблизости преподаватель! – подчеркнула она и добавила: - А поблизости есть только вы …) Настоящее НКВД. Я совсем растерялась. Но моих коллег не проймешь. В касте РКИ стреляные воробьи.
 Ангелина Прокофьевна ворвалась к директору смерчем: полы вязаного черного пончо развевались словно вихри дементоров: - Ну и что, что я ехала! – кричала она. – Это что, запрещено?!
 Ее полное статное тело в обрамлении темных одежд тихо звякало бижутерией: - Что за слежка? Что за диктаторство?! Я живу напротив гостиницы! – продолжала неистовствовать она. Директриса ошалело молчала, но спустя несколько секунд, собравшись, произнесла: «Все же это, Ангелина Прокофьевна, в расхождении с нашим уставом, принижает преподавательский статус…» - лепетала она, пригвожденная меж тем напрочь твердым статусом вихреносной Ангелины Прокофьевны. «Какой статус? Что за ерунда? – бушевала та, обвиваясь темнеющим пончо.
Мои попытки выйти из кабинета были обречены на провал: Ангелина заслонила собой все пространство. «Я прошу вас так больше не делать, - совсем робко пролепетала директор. – Хорошо! – возопила коллега. – Хорошо! Но это бред! Безобразие! Ахинея!» - и вылетела из кабинета: повторить эту сцену в учительской.
Откровенностью моей коллеги я была спасена.
 Обвинение тем нелепей, что каждое утро я стою в пробке в маршрутке, когда еду в офис, и вижу, как автобус студентов выезжает из боковой улицы. Большинство спит, прислонившись к окну и накрывшись своими куртками. Я вижу аккуратно стриженые смоляные затылки у окон. Мне их жаль. И себя. Шесть дней русского по восемь часов. Интенсив. А на самом деле, чтобы занять состав в ожидании результата ремонта. А ремонт все не идет … Проволочки, накладки. Но зато у нас, учительниц, есть работа. Многие, как Ангелина Прокофьевна, занимаются РКИ почти всю жизнь, лет пятьдесят. Я-то здесь залетная пташка: исчерпал себя бизнес, репетиторства мало и вообще тяжелый период – постдепрессия после развода. Все закрыла и решила искать «по специальности». Я ж не зря «кандидат наук». Вот, нашла.
Почти одновременно мы, автобус с маршруткой, вплываем в центр города - каждый по-своему. И какая, черт возьми, разница, кто с кем едет одинаковый путь и к тому же в сплошном полусне...
 В нашем офисе стеклянные стены. В буквальном смысле. И пятьдесят молодых мужчин. Почти все они арабы или берберы. Поэтому каждый день я наряжаюсь и крашусь. Так приятно идти по коридору и ловить восхищенные взгляды от пятидесяти заинтересованных зрителей. Вожделеющих, я бы сказала, если быть совсем точной. Благо, есть во что нарядиться и со стилем все хорошо: десять лет у меня была практика – консультации по имиджмейкерингу. Интересно, но надоело. Кандидат наук как-никак.
 Это очень приятно. Восхищенные взгляды мужчин. Молодых и красивых. Повышает самооценку. А что нужно после развода? Только это и - именно это. Я выгляжу молодо, они даже не понимают, сколько мне лет. Зато очень быстро понимают, что со мной шутки плохи: болтунов я выставляю, несмотря на погоны, хотя это запрещено. «По уставу». Но я делаю вид, что не очень понимаю инструкции, и поэтому - выставляю. И ношу короткие юбки, усмехаясь негодующим взглядам скрупулезных старших коллег, которые не устают рассказывать истории о том, как они служили в Иране и «там было запрещено надевать даже блестящие туфли. Потому что в отражении этих носков можно было увидеть…белье! Это же ужас, ужас! Такие правила!» «Слава Богу, что мы не в Иране!» - бодро отвечаю я, заливая чай кипятком, и чувствуя, как закипают коллеги от моей легкомысленности, если не сказать больше. Академическая среда. Я отвыкла. Для меня это эксперимент. Почти театр. «Во многих странах я бывал, и мой сурок со мной». Я - случайный прохожий, заглянувший на пир.
 Александра Степановна, еще одна моя старшая коллега, степенью юмора, харизмой и количеством выкуренных сигарет равная разве что Фаине Раневской, как всегда, на моей стороне. Она любит ярких персон. Независимых. Потому что – сама такова, бывший комсорг, но все еще - комсорг: «Хочешь сушку! – весело протягивает она мне пакет и подмигивает, мол, что за дуры, а, скажи?»
Я беру сушку.
 Она крошится над столом. Вообще несколько коробит собрание целлофана и оберток конфет посреди классического интерьера. Офис очень красивый. Кажется его попытались оформить в духе корабельных кают. На тяжелых деревянных столах шерстяное сукно цвета темной волны прижато толстым стеклом. У прозрачных стен на подставках модели яхт, каравелл, каких-то приборов. Я не очень-то разбираюсь, хотя дедушка был моряком. Есть один попугай. Разноцветный, стеклянный. На подставке у дальней стены.
 Да и место для офиса выбрано – лучше и не придумать. У реки, рядом с Таврическим садом. Только чтобы приехать сюда можно доплачивать в кассу. Но платят нам. Правда, мало и с большими задержками. 25 тысяч рублей. Тут особенно не разгуляешься, на маршрутку и ланч, в «Теремке» или «Андалузии». Всего 200 рублей: суп, второе, компот.
«Волка ноги кормят», - говорят мои неунывающие коллег, и бегут после трех или четырех пар на курсах с африканскими корабелами репетиторствовать или, что еще хлеще, в универ вести новые пары. Смотрю на них с жалостью. На себя тоже. Мне известно, сколько получает компания, получившая этот контракт, и сколько получает Рэда.
 Это грустно. Он зовет меня на обед в суши-бар. Сюда точно никто не пойдет. Слишком дорого для учителей, непонятно - для его одногруппников.
 Как всегда безупречно одет. И вообще, он безупречен. Как обложка французского Vogue. Иногда я пишу песни, и когда увидела курс, то подумала, что человек пять студентов могли запросто украсить мой клип не хуже голливудских актеров. Они все очень красивы, особенно, если не сводить знакомство поближе. Так как большинство - настоящая деревенщина с пятью классами образования, в лучшем случае. Простые матросы: глупы, не образованны и достаточно не щепетильны в отношении женского пола. Рэда выгодно отличается. Его брат архитектор. Мать учительница французского. А он сам офицер. Хотя мой друг Кристиан, преподаватель из офиса, корсиканец и житель Марселя, француз, усмехается и говорит, что французский алжирцев никакой не французский! Я была с ним как-то раз на свидании, и он сразу сказал, что хотел бы заняться любовью, а иначе зачем это все? Француз.
 На Рэда жесткий белый воротничок, темный джемпер, свежая стрижка, безупречная стрелка на брюках, и ему 26. Невозможно его не целовать. «Ты пахнешь как меренга», - смеется он, отпуская на секунду мои губы: «Если ты сейчас не прекратишь…» Официантка, направившаяся, было, к нам, разворачивается обратно к бару. Мы одни в этой части зала, и к тому же за стеллажом. Это, правда, сплошная меренга… «То что?» - смеюсь я и покрываю бисерным поцелуем мочку и раковину его уха, вдыхая чуть заметный умопомрачительно тонкий парфюм и кладу ладонь на внутреннюю часть его бедра. Дорогая скользящая ткань. Шерсть и шелк. «Что ты делаешь? – я заглядываю ему в глаза, усмехаясь. – «Я возьму тебя прямо сейчас… » - он старается не дышать. Напряжение достигает предела, и внезапно воздух в зале разрывает резкий хлопок, больше похожий на взрыв. Мы на миг замираем. Холодные руки. «Что это? Что за взрыв?» Все вокруг застывает.
 Вбегает перепуганно-веселящаяся официантка: «Представляете, - щебечет она, - взорвались пробки! Перепад напряжения! У нас вырубило электричество! Но ведь вам так и лучше?!» – она заговорщицки подмигивает, так, что мы, смущаясь, опускаем глаза и по-глупому улыбаемся. Словно школьники, застуканные в туалете. Постепенно наши пальцы теплеют. Шок прошел. Мы едим. Он гладит меня по волосам. «Я думаю, нам лучше пойти? Мне сегодня нужно быть на дежурстве. Давай я провожу тебя и увидимся завтра? Сходим вечером куда-нибудь?» Я целую его в ответ.

 Днем Александра Степановна устраивает «бенефис» историй в учительской, новый день – «день сурка»: чаепития, газеты, история, ахтерштевни и топливный бак.
 - А я и говорю. Зачем вам всем эти проблемы? Лучший вариант, найти женщину, разведенную, лет за сорок: вы ей ваше, она вам обед и уют, все довольны и без проблем. Потому что зрелая женщина умная, ей не хочется уже замуж, она нуждается в хорошем любовнике и не требует, чего не нужно. А все эти молоденькие … в иллюзиях. Как, знаете? - меняет она тему. – Помните, Зинаида Валерьевна, ну, в Михайловской же! - настаивает она. – Стелла!
 - Ах-да, - отвечает томно, неохотно прервавшись, из-за газеты Зинаида Валерьевна, - помню-помню, с сирийцем, - и продолжает читать, что-то там про Галкина и Пугачеву. Она зорко за ними следит, что удивительно диссонирует со всем ее строгим видом: интонациями, костюмом и жестами начальницы женской гимназии, где училась Оля Мещерская.
 - Ну да! – радостно подхватывает Аександра Степановна. – Я и говорю. Такая любовь, такая любовь… А потом к нам в столовую все бегал смуглый мальчик, ее сынок. А сирийца и след простыл! Вот и вся любовь. Ил-лю-зи-я! - она выразительно хрустнула сушкой и по-шумному втянула чай. - Рэда, кстати, принес нам конфеты, угощайтесь, - она протянула коробку. - Самый лучший и умный студент. А какой у него почерк! Вы бы видели его тетради!
Все берут шоколад. Успеваю схватить свою порцию.
- Или вот, - подхватывает Габриэла, женщина в черном гипюре и перстнях, с благородной кавказской повадкой, - помните, - тут она тоже поворачивается к Зинаиде Валерьевне, словно, за подтверждением. Видимо, поучительных общих историй за последние пятьдесят лет в РКИ накопилось немало: - Саид, что ли? Так влюбился, так влюбился, что остался в России! И что стало с ним? Там он был специалист, а здесь – грузчик! Ничего из него не вышло! Так и пропал. И она его бросила, кажется.
- Вот! – поднимает указательный палец Александра Степановна: - О том и речь! А здесь, знаете, сколько они получают? Две зарплаты! В рублях и евро! Мне Рэда сказал на уроке. И еще задержки с ремонтом – им же платят! Кто-то думал скопить на машину, а в итоге скопил на квартиру. Вот вернутся, и можно жениться!
 Я улыбаюсь, наливая себе чай. Концепция Александры Степановны по просвещению арабской молодежи мне не нравится: что за цинизм? Обесценивание русских женщин, к коим, кстати, она тоже относится.
 Но, скорей всего, так они и поступают. Арабы. Потребительски и разумно.
 И про грузчика тоже история… Много, правда, поменялось, с советских времен. Рэда дружит с парнем, который закончил здесь Академию и женился на русской. У него большой бизнес в городе. Янтарный. Здесь большая алжирская диаспора. Никогда б не сказала. Каково им в нашем болоте? Хотя, видимо, есть и плюсы.
 - А еще, - мечтательно говорит Людмила Лаврентьевна, самая, пожалуй, романтичная из всех женщин в этой стеклянной учительской, всегда носит прозрачные шарфы вокруг головы, юбки в пол из эпохи переделкинских дач, Коктебеля… Серебряный век, одним словом, и все время говорит, как ее домогались студенты и что нужно блюсти свою честь, что звучит несколько странно вкупе с абсолютно седой головой и пергаментно-морщинистыми пальцами, поправляющими непослушные пряди. Я каждый раз вспоминаю слова об артистке Яблочкиной, которая «и в свои восемьдесят была девушкой, оттого и смущалась…». У Людмилы Лаврентьевны есть дочь, а ведет она себя хуже Яблочкиной.
- Был у меня студент, - с томным вздохом чеховской школы продолжает она, - тоже тут была история с русской, потом уехал, и все спрашивал про нее. Даже там у себя женился, а все спрашивал. И знаете, - было видно, что Людмила Лаврентьевна сейчас где-то там, далеко, вместе с тем арабским студентом в его грезах о русской возлюбленной, - потом он приезжал, спустя двадцать лет, водил меня, как дань уважения (тут тон поменялся на строгий – мол, не думайте!), в ресторан, тоже спрашивал про нее, спрашивал, спрашивал, а потом, наконец, сказал (как хорошая рассказчица, Людмила Лаврентьевна в этой части истории совсем понизила голос и начала делать драматические паузы перед каждым новым предложением) и сказал (тут была самая длинная пауза, воистину мхатовская): «А вот знаете (так хорошо сохранил русский! Я удивилась! – сремаркировала она), Людмила Лаврентьевна, я ее вспоминаю, вспоминаю все: как мы гуляли, как встречались, как здесь в Питере все это было, с ней… И знаете? Это самое лучшее, что было и есть в моей жизни. Самое лучшее…»
«Вот так,» - завершив монолог, она молча разгладила юбку и добавила, - «а вы говорите...»
 Все молчали. Как хорошие зрители мы выдерживали паузу тоже. Да, и правда, рассказано было трогательно и, пожалуй, что искренне.
 Пора было расходиться учить.
Я сегодня оставалась на дежурство, после учебных уроков: бдить выполнение самостоятельных домашних работ. Отвечать на вопросы. Одна с пятьюдесятью арабами. Доплата две с половиной тысячи рублей, кстати. Рэда мне занес круассаны. В учительскую. Дань уважения. Никому дела нет. Стеклянные стены.

***

Вчера мы гуляли по городу. Почти ночью носились с ним по пустынной Дворцовой, целовались почти целую вечность на крыльце Эрмитажа, так что я успела почувствовать до чего холодный там камень и что может быть тверже камня … пили чай в пяти ресторанах, он читал все вывески по дороге. Почему-то одна особенно его насмешила, надпись на какой-то новой кофейне. «Хлеб насущный». Что еще за «насущный», - все пытал он меня, объясни. Вот попробуй объясни такое! Насущный. Русский как иностранный. Он довез меня на такси домой, долго не отпускал, я лежала у него на руках всю дорогу, что мы ехали к дому, дождался, пока я закрою подъезд. Уехал дежурить. Я пошла наверх, открыла дверь в спальню. Сын сегодня был с папой, и кровать так девственно-прохладно белела: «Как хорошо…» - подумала я, улыбнулась, вспомнив нашу беготню по Дворцовой, легла в ванну и вскоре заснула на прохладной белоснежной кровати.

 А потом начались какие-то сборы, взорвался корабль на верфи, я смотрела, как он бежит по коридору, в офисе, вопросительно, через стекло, и почти на меня не смотрит, словно мы никогда не встречались. Сразу ясно: что-то не так. Потом он написал, что не приедет. Потом … да неважно, что было потом, мы же все взрослые люди, и здесь каждый делает выбор. И он сделал свой. Ведь какое могло быть тут будущее? Правда? Или не правда?
А потом контракт закончился. И хорошо. А через два месяца неожиданно его снова возобновили. Вот сюрприз! Я обрадовалась. Все же деньги. Мы с ним сталкивались в коридорах, но я делала вид, что мы раньше никогда не встречались. Он пытался со мной разговаривать. Даже, кажется, останавливал. Когда все расходились из офиса. И нас даже распределили в одно здание, что было комично – вот игрушка судьбы! Ведь могли и не распределить… И я помню, как он меня ждал каждый день, каждое утро у входа и когда закончатся пары, но я делала вид, что как будто не вижу его, глядя мимо, в пяти сантиметрах. Каждый сделал свой выбор тогда. Ведь так? И мне было сейчас хорошо, от всей этой маленькой совершенно незапланированной и не мной придуманной как будто бы мести. Ведь сейчас выбор делала я и все было сейчас в моей власти. «А подумать, так он тогда и был прав!» – думала я, лежа на своей белоснежной кровати. - Ну какое могло быть тут будущее? И к тому же, ему 26.

А потом он, конечно, уехал. И, возможно, даже женился.

 А недавно мне звонила Александра Степановна. Она часто, регулярно звонит, взяла некоторое коллегиальное шефство надо мной, если можно так выразиться. Позвонила под Новый год: «Кстати, говорила недавно с Рэда, помнишь же, был в моей группе, самый умный и красивый студент?» «Ну, конечно же, конечно же, помню!» - весело ответила я, совершенно как ни в чем не бывало. Даже радостно ей ответила, искренне. «Вот, он спрашивал о тебе, - хриплый голос потрескивал в трубке, - спрашивал, как твои дела, чем ты сейчас занимаешься, встречаемся ли? Видишь, сколько времени уже прошло и вообще не твоя группа, а как помнят тебя студенты! Ты ведь наша звезда! Ведь приятно? Скажи?» - «Да, конечно, - я улыбнулась. – Это очень и очень приятно, и спасибо, что рассказали».

- Мастагене, Мастагене, - протянул мой знакомый моряк, уже бывший. Русский, помогала найти ему имидж для бизнеса: перестал ходить в рейсы, теперь надо «остепенятся» на суше. Поделился, что «ищет невесту». Иногда беру старых клиентов. Почему бы и нет. Ищу свое дело. Сейчас мы возвращались из молла, на такси, болтовней измеряя метры: - Жуткое место этот Алжир, скажу я вам, вот бы где не хотел оказаться, и врагу не посоветую… - продолжал он, довольно прижимая пакеты, - может, остальные города не такие, ну уж Мастагене… - он покачал головой и резюмировал: - Это просто дыра!
- Я уж слышала, - я улыбнулась.
 - Ну вот, не советую, - он хмыкнул, отсчитывая мне купюры за последние три часа консультаций, открыл дверцу. - Благодарю. Позвоню вам, когда буду готов, - и такси повезло его дальше.

 Я зашла к себе в квартиру, заварила зеленый чай. Пристрастилась от бывшего мужа. Хорошо пить зеленый чай и смотреть, как над Питером реют чайки с высоты десятого этажа, с панорамным обзором. Даже в хмурый день, как сейчас. Чашка теплая, сверху жжется. Просто нужно немного подуть.
“L`ouaseau, ma l`ouaseau»? - называл он меня. Сатисфакция. Мы тогда подходили к Дворцовой, и над нами летела чайка. «Чайка!» - воскликнула я. – «Птица»? - повторил он, поцеловал меня, посмотрел мне в глаза и сказал, очень медленно, про-ник-но-вен-но: «Ты. Моя. Луазо». Было ветрено, очень ветрено, даже, кажется, была пороша, и мы бегали по Дворцовой, догоняя друг друга, целовались, чтобы согреться, и смеялись, так много смеялись… Что сейчас еще кажется, вот, приди, а тот смех все звенит и звенит, и разносится над Дворцовой, и подхватывается криком чаек и несется к другим берегам …